Qonaq Kitabı
Картинки из жизни

I

ПРОВОДЫ

Солдаты ведут арестантов. Закованные в кандалы, те мерно шагают по улице, понурив головы, отяжелевшие, вероятно, от долгих мучительных дум. Печальный звон цепей как-то жутко отдается в душе. Грустно - словно при звуках походного марша.

Один из арестантов, молодой татарин, часто оглядывается назад. С каждым шагом лицо его, страдальчески-молодое, становится мрачнее.

Она провожает сына. Провожает в далекий, таинственно-суровый край, которой называется Сибирью. Из глаз ее текут слезы, вызванные величайшим в жизни горем. Его может испытать лишь мать, теряющая единственного сына. Несчастная женщина бьет себя в грудь, рвет волосы на голове и, с клочками седых, старческих волос, протягивает руки к сыну.

Встречные останавливаются, глядят безучастно на грустную процессию и проходят.

Молодой арестант смотрит на мать и говорит угрюмо:

- Не плачь, мать, не хорошо.

Мать продолжает плакать.

Идут.

Сын оборачивается.

- Да не плачь, все смотрят. Стыдно.

Мать не унимается.

Останавливаются все.

- Тебе говорят - не плачь! Не плачь, не...пла...чь.

Больше он говорить не в силах. Долго сдерживаемые душевные муки искажают лицо. Оно все передергивается от мучительной боли души.

Молодой арестант не может устоять на ногах. Он падает на землю - и раздирающие сердце рыдания вырываются из наболевшей груди...

Чувствуют ли холодные, бездушные камни мостовой всю горечь этих жгучих слез?..

Солдаты поднимают и ведут его дальше...

«Каспий», 27 января 1904 г., â„– 20.

II

УРОД

Перед большим домом, на тротуаре, сидит старик и греется на солнце. Около него пустая корзина. Несколько молодых людей окружили старика и «весело» болтают с ним.

- Аскер, ты амбал? - говорит один.

 - Как будто не знаешь?!

- Но почему ты в лохмотьях? У тебя, как у амбала всегда есть ноша. Нужно одеваться красиво.

- Эх, бродишь целые дни на базаре: никто ничего не дает носить домой. Все сами носят, где же тут быть ноше?

- А На спине что? За это ничего не платят?

- Любишь ты острить, Агабала, - отшучивается амбал и улыбается жалкой улыбкой забитого человека.

- Аскер, все люди, говорят, произошли от обезьяны: верно? - спрашивает другой.

- Да так говорят.

- Значит, ты происхождения более благородного, чем мы.

- Это почему?

- Ведь ты происходишь не от обезъяны.

- А от кого же?

- От верблюда.

Дружный взпыв хохотьа и все та же жалкая улыбка старика служит ответом на остроту молодого человека.

Над кем они смеются? Над горбуном амбалом.

Что вышучивают? Его уродство.

Пошутив и посмеявшись они уходят. Ухожу и я – случайный очевидец грустной сценки нашей жизни, ибо больно мне глядеть на человека, лечащего слезами рану, нанесенные ему обиды…

«Каспий» 7 март 1904 г., â„– 57.

III 

ЗА ЧЕСТЬ

Худой, тщедушный: бледное лицо с впалыми щеками и сосредоточенно-серьезный взгляд больших темно-карих глаз.

И глядя на него, занимавшего скамью подсудимых, никто не верил, что он мог совершить страшное преступление, обвинение в коем тяготело над ним.

А преступление было совершено.

В большом селе С., раскинутом на берегу быстрой, но мелководной речки, жил зажиточный землевладелец Махмуд-бек. Молодой, красивый, богатый, он сорил деньгами и своей беспутной жизнью приводил в смущение и негодование скромных жителей С.

Все боялись и ненавидели его, и недаром: не было в селе крестьянина, который бы не терпел от Махмуд-бека обиды или оскорбления. Но ничего с ним нельзя было сделать. Он дружил с самим господином начальником, был в наилучших отношениях с приставом, а что касается старшины, так тот потому и стал старшиной, что этого захотел Махмуд-бек. И почему-то вопреки убеждениям крестьян эти лица считали Махмуд-бека самым порядочным в селе человеком. Случалось какому-нибудь смельчаку жаловаться на него приставу, ну, хотя бы за то, что тот увел его барана.

- Как? Что? - кричал взбешенный пристав. - «Махмуд бек? Твоего барана? Да что ты, с ума сошел, что ли?  Да если Махмуд-бек узнает, что ты на него говоришь, он всю глупую башку тебе размозжит, понимаешь?» и т. д.

Жалобщик отлично понимал правоту последних слов пристава, уходил с затаенной в сердце злобой и вымещал ее на ни в чем не повинных детях, жене и скоте.

Особенную ненависть к Махмуд-беку питали крестьяне, имеющие красивых жен, невест, сестер. Страшный волокита, он при всяком удобном и неудобном случае задевал своих односельчанок.

Больше же всех недолюбливал Махмуд-бека бедный крестьянин Мамед, живший на краю села в маленькой избенке. Много горя причинил Мамеду бек. Но самое тяжкое оскорбление ничто в сравнении с тем, какое нанес Махмуд-бек в прошлом году.

Было раннее осеннее утро. Жена пошла за водой, а Мамед остался дома подметать избу и вынести навоз из халхала*. Он уже кончил свое дело, а жены все не было. Обыкновенно она возвращалась скоро, а теперь ее долгое отсутствие казалось непонятным, для Мамеда. Обеспокоенный, он захотел пойти за ней, но решил подождать. После долгого ожидания, видя, что жены все нет, он запер дверь избы на замок и пошел на реку... Ее не было и на том месте, где женщины обыкновенно брали воду. Беспокойство Мамеда возросло.

Предчувствуя что-то недоброе, он побрел вверх по течению. Пройдя несколько сот шагов, он остановился: послышался глухой сдавленный стон. Мамед рванулся вперед, и за холмиком, в маленьком овражке на берегу реки, глазам его представилась ужасная картина: на земле в изорванном платье, с синим распухшим лицом, с растрепанными волосами, с налитыми кровью глазами лежала Сакина, его любимая молодая жена. Мамед бросился к ней. Она не двигалась. Почти безжизненное ее тело и лицо были покрыты синяками, следами долгой, ожесточенной и, что показывало выражение обезумевшего от горя лица, бесполезной борьбы. Все понял несчастный муж. Как бы придавленный тяжестью чрезмерного оскорбления, он не мог устоять на ногах, присел на землю и только простонал: «кто? кто?». Губы Сакнны пошевелились и Мамед разобрал страшное имя Махмуд-бека. Долго нельзя было оставаться тут: могли увидеть все это. Мамед почерпнул воды, привел в чувство жену и кое-как потащил ее домой.

С этого дня жена занемогла. С каждым днем ей становилось хуже. Никакие знахари не могли помочь. Через месяц она умерла, проклиная Махмуд-бека. Убитый горем Мамед стал, как помешанный. Пока болела жена, он ухаживал за ней, и единственным желанием его было выздоровление Сакины. В день же смерти ее у него впервые появилась мысль о мести.

В селе уже стали поговаривать о безвременной смерти Сакины. Кто-то распустил слух, что в болезни жены, сведшей ее в могилу, виноват Мамед. Многие подтверждали этот слух, в том числе и Махмуд-бек. Он даже рассказал  некоторым сельчанам, что, возвращаясь недель пять тому назад поздно вечером с охоты и проходя мимо избы Мамеда, он слышал плач и стоны женщины и крики хозяина избы: «Так ты имеешь любовника? Вот тебе за это! Вот, вот!»

Все это доходило до слуха Мамеда. Он мучился, страдал. Запершись в своей избе, он целыми днями никуда не выходил, замышляя отомщение за поруганную честь. Но как быть? Что делать? Как отомстить? Пожаловаться? Нет. Он этого не сделает. Горький опыт многих лет доказал Мамеду всю бесплодность жалоб на Махмуд-бека. Да притом, поверят ли ему, бедному крестьянину, жалующемуся на всесильного бека? Нет. Он постарается наказать его сам. Он убьет его.

Так решил Мамед и стал ждать удобного случая для приведения своего замысла в исполнение Махмуд-бек тем временем не дремал. Он стал распускать ложные слухи, заставлять, так или иначе, других подтверждать их... Кроме того, он уговаривал отца Сакины, старика Алекпера, подать на Мамеда в суд, как на убийцу его дочери и своей жены.

Ночь. Темно. Дует сильный осенний ветер и сердитое завывание его смешивается с жалобным, унылым воем дворовых собак. Все спят в селе. Не спит один Мамед. Бледный, осунувшийся, с каким-то сумасшедшим выражением глаз, он стоит посреди избы и то и дело вздрагивает от малейшего звука, нарушающего тишину в избе. Уж не идут ли к нему? Ему так и кажется, что вот вот пробудится все село, узнают о том, что он сделал, придут и схватят его. Пред мысленным взором Мамеда проходит ужасная сцена совершенного им час назад убийства. Волнение его растет.

- Убил! - удивленно думает Мамед, - а все же не успокоился. Чего мне надо? Я, кажется, все сделал, что нужно было. До сих пор я мучился, страдал, видя здорового, богатого веселого врага, поправшего мою честь. Теперь его нет. А мук гораздо больше, чем было. Да к ним еще прибавилось чувство страха за собственную жизнь: за убитого Махмуд-бека мне отомстят. Как быть?..

И мысли, одна другой мрачнее бродили в его возбужденной голове.

Наконец после долгих дум, Мамед, решившийся на что-то, немного успокоился и лег спать.

Сон был неспокойный.

На другой день все в селе узнали о смерти Махмуд-бека. Изумлению крестьян не было пределов, когда им стало известно, что Мамед сам пошел к приставу и сознался ему в совершенном преступлении. В тот же день его арестовали и под конвоем отправили в город. Когда н проходил по селу, крестьяне подбодряли его: «Не бойся, Мамед, мы постоим за тебя. Молодец, так и нужно было наказать этого негодяя». Один только старичок-молла качал головой и говорил: «Грех ты совершил, Мамед, великий грех. Бог да простит тебя» и жалостливым взглядом добрых, детски-наивных глаз провожал уходившего Мамеда.

Семь месяцев Мамед сидел в тюрьме. Первое время к нему ходили сельчане. Все утешали, советовали найти себе адвоката; потом перестали посещать. Не понравилось, вероятно, им нежелание Мамеда иметь защитника.

Томительно долго тянулось время в тюрьме. Привыкший работать с утра до вечера, Мамед не знал, что делать. Одинокая праздная жизнь стала мучить его, и Мамед первый раз в жизни испытал, что такое скука. Он досадовал на тех, от кого зависела его участь. Он не понимал, почему его так долго держат в этой ужасной клетке. Он согласился бы на все что угодно, только бы ею выпустили отсюда. Сибирь, Сахалин, край света, - только не тюрьма. Бедный Мамед с нетерпением ждал дня ссылки. Можно было подумать, что этот день составит счастье всей его жизни.

В окружном суде разбиралось дело об убийстве крестьянином села С., Мамедом Аскер оглы, агалара того же села Махмуд-бека Аслан бек оглы. Разбор уже близился к концу. Все с сожалением глядели на обвиняемого. Он сидел, опустив голову на грудь, и не поднимал ее все время, пока находился там. Только один раз, в то время, когда какой-то господин в очках поднялся и начал что-то читать, его толкнули в бок и сказали: «Дур, вставай, - тогда только он поднял голову. Все были поражены бледностью и спокойно-серьезным выражением его лица. Но это было только раз. Все остальное время он стоял с опущенной головой, как будто покорно подставил ее для жестоких ударов судьбы.

А господин в очках продолжал... к 8 годам каторжной работы. Но ввиду некоторых смягчающих вину обстоятельств и ввиду сознания обвиняемого в преступлении, им совершенном, ходатайствовать пред Его Императорским Величеством об уменьшении срока ссылки до 5 лет.

 

«Каспий», 31 декабря 1904 г., â„– 290.



* Халхал - огороженное место, куда крестьяне на ночь загоняли скот.

 

 



 
[1] [2] 
 
© 2011 Ədəbiyyat portalı - www.azerlit.info